Ничего нового

Роман Вершилло

Надо сказать себе раз и навсегда: в Христианском вероучении нет нерешенных вопросов, нет так называемых проблем.

Все ответы в Христианстве уже даны в учении Спасителя, которое нам благовествовали Апостолы.

Конечно, и сегодня у православных людей могут возникать вопросы, но надо хорошо поразмыслить о том, что такое вопрос.

Вопроса не должно быть, а тем не менее он есть. Не значит ли это, что в каждом вопросе скрыта ошибка? Да, вопрос есть признак неверия и болезни. Это единая болезнь мысли и слова.

Но не слишком ли "жестоко слово сие"? И можно ли так говорить, если всякое познание начинается с удивления, а удивление естественно приобретает форму вопроса?

Можно, поскольку, уже задав вопрос, увидев проблему, мы тут же имеем ответ. Удивиться вопросу, увидеть проблему - значит решить задачу. Когда же вопрос продолжает существовать сам по себе, без ответа, пусть и неясного, то это и есть болезнь.

Недопустимо объективировать вопрос, и искать разрешения недоумений следует не в творческом усилии нашего ума и фантазии. Ошибка видна, и этим все сказано.

Здесь же, в этом самом месте, находится и авторитет: если мы слышим из Писания или Св. Отцов, что это ошибка, то движение мысли следует прекратить.

В этой двойственности: "удивляюсь, но не сомневаюсь", "размышляю, но не разрушаю" - сама суть знания. Ведь знание - это процесс, но и не процесс. Размышление, очевидно, является движением мысли, но в каждой стадии оно полно и дает неделимое знание.

Еще только начав понимать что-либо, мы уже поняли. Вот, я еще не вижу никого на дороге, а теперь сразу увидел идущего человека, хотя и не во всех подробностях.

Начав веровать, уже верую. Здесь не может идти речи о дальнейшем углублении в тайну веры, потому что эта вера уже есть благодатное действие внутреннего просвещения. Эти знания уже даны, и, обратив на них внимание, нельзя сказать, что их не знаешь. Но есть также и углубление, развитие, рост. Это уже учеба, которая, в свою очередь, совершается не без содействия благодати.

Первое - совершенство - это дар. А второе - это процесс, труд, хотя и освященный благодатью. Первое - обще всем христианам, а второе не всем. Первое дается от Бога сразу и во всей полноте, а второе достигается с помощью Божией. Первое - самое важное, а второе менее важное. А в понятие "знания" входит и то и другое.

Почему же после всего этого я продолжаю называть знание неделимым? Потому что оно истинно. Когда мы знаем истину, то для нас важно в конечном счете лишь то, что это истина, а не ложь.

Можно задуматься и над тем: всю ли истину я знаю? Не всю. Но то, что я уже знаю, и то, во что я уже верю, - является истиной, и это удерживает меня от отчаяния.

Поэтому не может быть частичного знания, полузнания.

Истина однажды и навсегда дана и открыта. Ни человек, ни Церковь не творят богословия, не творят вероучения ни в какой части.

Что же, в Церкви нет творчества, нет порыва, нет усилия? Возможно, и есть, но все это наступает вслед за признанием того, что в Христианском вероучении нет нерешенных вопросов, нет проблем.

Богословие - это подвиг, но надо правильно понимать, в чем этот подвиг состоит.

Надо смириться. Смирение ученого и богослова состоит в признании того, что понять можно только понятное. И более того: понять можно только уже однажды кем-то понятое.

Это значит, между прочим, что мы сегодня не можем богословствовать, потому что не можем отрешиться от оригинальности.

Богословие, в этом смысле, даже более похоже не на философию, а на филологию.

Философия уже давно делает вид, что ищет истину, а "искания" - знак отречения от самой сути философии. Истину не открывают, а изобретают. Кто сегодня мог бы вернуться к истинной философии, которая знала и любила истину, а не искала ее? А филология ищет лишь того, как лучше понять уже понятую кем-то истину.

Кажется, что, говоря все это, мы возлагаем на богослова слишком безрадостный труд, лишаем его порыва творчества. И это еще раз показывает, как далека философская толпа от истины. Ведь тяжело именно творить, создавать новое и ранее невиданное. А истину познать легко, ее-то не нужно создавать. Несравнимо легче скитаться с Авраамом, чем строить Вавилонскую башню.

Некто сказал: "Примитивный ум полагает, что идее так же трудно "двигаться", как и ему, и он считает, что философия есть трудное "делание". Принудительнейшее для него - его собственное усилие, и он полагает, что это - усилие самой идеи. Он считает, что вне его опыта и переживания, без них, идеи нет. Он примитивно полагает, что нужно напречься пережить, чтобы получилось философствование. Он повторяет юродивое изречение: нельзя научить философии, но можно научить философствовать, не замечая извращенного смысла этой формулы, подчиняющей знание примату переживания. Именно философии можно научить, а философствовать надо отучиться".¹⁾

1) Шпетт Г.Г. Очерк развития русской философии//Сочинения. М.:"Правда",1989. С. 51-52

Точно также можно сказать, что богословию можно научить, а богословствовать надо отучиться.

Что же, в богословии нет свободы, нет порыва? Есть, но совсем не в том, в чем ищет свободу современная толпа философов. Это то чудо "расписания поездов", о котором говорит герой Честертона: "Когда поезд приходит к станции, я чувствую, что он прорвал засаду, победил в битве с хаосом".

И почему, наряду со скандальными сочинениями, и богословские труды должны быть увлекательны и поражать массового читателя?

Или, может быть, они были интересными когда-то, во времена Вселенских Соборов и великих Учителей Церкви?

Так было бы, если бы Святые Отцы изобрели, например, Символ веры. Если бы Символ веры был произведением чьего-то гигантского человеческого ума, тогда мы бы имели право искать в нем нечто увлекательное и поразительное.

Но в Символе веры все-таки есть нечто поразительное - это Истина. И притом Истина не изобретенная и даже не открытая человеком, а лишь по слову почерпнутая из Писания.

Если мы исключим из богословия веру, тогда-то оно и окажется скучным и неинтересным.

Сначала надо предельно сковать себя, а потом поймешь, в чем состоит свобода. Вообще, речь богослова должна тяготеть к молчанию, а не к бесконечному распространению. Это же имеет ввиду Апостол, когда пишет, что говорил к коринфянам только Христе и притом распятом.

Это и есть настоящее апофатическое богословие, а не то безграничное распространение слов, каким занимались С. Франк и В. Лосский.

Смысл сочинения Франка "Непознаваемое" примерно такой: "Божество есть тайна, и значит я, С.Л. Франк, могу говорить все что ни попадя, но непременно без смысла и цели".

То же мы видим у каббалистов. Как пишет Гершом Шолем в своей истории каббалы: говоря о жизни в Боге, "каббалисты постоянно подчеркивали субъективный характер своих описаний: "Все сказанное говорится с нашей точки зрения, и все только применительно к нашему познанию" (Зогар 2,176a)" Исследователь удивляется: "Однако это не мешало каббалистам предаваться самым детальным описаниям, как будто они пишут о действительной реальности и объективных вещах", когда писали о сефиротах и прочих каббалистических "тайнах".²⁾

2) Scholem, Gershom. Kabbalah//Encyclopaedia Judaica. V. 10. 1972. P. 570

Когда слова ничего не значат, то именно это и позволяет писать безбоязненно что угодно.

За ничтожными исключениями, мы имеем под видом богословия и патрологии обыкновенную софистику: торговлю словами.

Софисты могут выступать и на стороне Православия, предлагая Церкви свои услуги. Историки Церкви усиливаются находить в этом пользу для Церкви и даже для догматики. Но не так считали Отцы. Они указывали, что дух бесплодного упражнения вреден.

Св. Григорий Богослов пишет: "Процветали и прекрасно текли некогда наши дела. Тогда во дворы Божии не имело доступа это излишнее, сладкоречивое и ухищренное богословствование. Напротив того, сказать или услышать о Боге что-нибудь новое и удовлетворяющее одному любопытству, значило то же, что играть в камни и скоростью их перекидывания обманывать зрение, или забавлять зрителей разнообразными и женоподобными движениями тела. Простота же и благородство слова почиталась благочестием. Но после того как Сексты и Пирроны и охота к словопрениям, подобно какой-то тяжкой и злокачественной болезни, вторглись в наши церкви, пустословие стали почитать ученостью, и, как в книге Деяний говорится об афинянах (Деян. 17:21), мы "ни в чем охотнее не проводим время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое".³⁾

3) Cв. Григорий Богослов. Слово 21, похвальное Афанасию Великому, архиепископу Александрийскому //
Собрание творений в 2-х т. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. Т. 1. С. 311

Святитель Григорий указывает на несколько болезней: новизна, излишество и сладкоречие, которые и сейчас отравляют мысленный воздух. Разумеется, в каждом отдельном случае есть и частное заблуждение или даже ересь, но Святитель указывает, так сказать, на "стиль" времени.

Но, если вернуться к началу нашей статьи, и это не является проблемой. Это они, наши противники, думают, что создают нам проблемы и побеждают нас в спорах. Нам лишь следует не отлучаться от простоты во Христе. Тогда мы перестанем бояться даже потерпеть поражение в словопрениях.

Ведь тот же Святой говорил: "Учи одного только бояться, а именно: своими лжеумствованиями подкапывать Веру. Не беда, если победят кого словом, потому что не всем дан дар слова. Страшно отложиться от Божества, потому что упование всем необходимо".⁴⁾

4) Cв. Григорий Богослов. Слово 25, в похвалу философа Ирона//
Собрание творений в 2-х т. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1994. Т. 1. С. 371