Сергей Шаргунов
Мэр Читы Михалев (как оказалось, в шутку) предложил отстреливать бомжей. Почему бы в шутку не предложить сделать мэра бомжом с соответствующей развязкой? Россия ведь непредсказуемая. У нас не зарекаются от тюрьмы, свидетельством чему стал знаменитый узник в этой самой Чите. И от сумы тоже не зарекаются, а сума, между прочим, и есть бомжевание.
О том, что всех бомжей хорошо бы того... в распыл, говорится не первый раз. Несколько лет тому назад по телевизору показали юного милиционера. Плакатный герой, миловидный блондин, он озабоченно щурился и ожесточенно цедил: "Мы будем их устранять с улиц наших городов... Устранять до конца. Забирать и устранять..."
Тогда я даже вообразил себе целый сценарий. Фильм "Без бомжей".
На окраине города N построен лагерь, обнесенный колючкой. Туда, как бродячих собак, свозят бездомных людей. Тулупы, костыли, сапоги... Ночами крематорий выдувает в черные небеса черный дым. Жертвы анонимны. Семьи с детьми, одиночки, кашляющие старики, ревущие бабы. Сколько их улетает в вечную ночь? Никто не считает тех, кого не считают за людей. Только на паперти возле белого храма в центре города N по утрам кричит в страшном прозрении растрепанный нищий: "Ночью ночь! Ночью ночь!" Ближе к весне и он исчезнет бесследно. Зазеленеет весна, и обыватели будут судачить: "Надо же, бомжей-то почти и нет. Как провалились. Видать, перемерзли".
А у мэра есть сын - веселый, наглый и влюбчивый. Однажды после спектакля в местном театре, выпив шампанского со знакомыми артистами, он переоденется в гримерке в лохмотья, оставив свою одежду - с деньгами, телефоном, документами. Так закружит хмель, так охота будет выпендриться перед красоткой, игравшей в пьесе про принцессу и свинопаса.
И вот - кривляясь, прихрамывая, в жутких обносках, герой танцует впереди компании артистов, идущих в кабак по центру города N. Все хохочут, громче всех - принцесса. Он вырывается вперед, забегает за углы, выскакивает навстречу, горбится, завывает: "Подайте Христа ради!", в какой-то момент отпрыгивает "отлить" - и навсегда пропадает с глаз долой. В следующем кадре он уже в лагере: удары, бараки, сумрачный кошмар. Он твердит свою фамилию, просит связать с отцом, но кто ж ему здесь поверит?
На самом деле у шутки мэра Читы немало ценителей. Своего рода популистская шутка. Многие так и скажут: уберем опустившихся тварей с наших улиц! Это и есть состояние настоящего зловонного бомжевания, скотства: оправдание убийства "комфорта" ради.
Не иметь одежды, еды, тепла, крова - ад при жизни. В мистическом смысле такая отверженность есть признак высшего избранничества. "И не нашлось им места в гостинице" - Мария рожает младенца Иисуса в хлеву, согреваемая животными, потому что ему нет места в жилищах людей, для которых он рожден. "Был наг - и не одели меня, был голоден - и не накормили меня, был странником - и не приютили меня", - говорит позднее Христос. И та "милость к падшим", о которой писал Пушкин, это ведь о беспомощных, о буквально - падших. "Надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти" - известная фраза из Достоевского именно что об отсутствии приюта.
- Чего ты больше всего боишься? - спросил я у сына, когда ему было года три.
- Что мою кроватку поставят на улицу, и там я буду спать, - неожиданно сказал он.
Откуда они взялись, наши бомжи? Из вихря истории, перевернувшего и разметавшего судьбы. Смешно говорить: "им нравится такая жизнь" - и сравнивать с парижскими привольными клошарами. Климат Читы не климат Парижа. В массе своей бомжи - самая выразительная и очевидная часть народа, кинутого государством. Инвалиды. Беженцы. Вложившие все, что имели, в финансовые пирамиды. Потерявшие квартиры. Освободившиеся из тюрем в никуда. И, конечно, пьющие. Страшно пьющие. Те, кого раньше лечили. Они - такое же явление беды, такие же статисты катастрофы, как и сотня тысяч умирающих в год от наркотиков. Они "привыкли". Но сколькие "привыкли" сидеть в тюрьмах, жить за чертой бедности, запивать голодуху паленой водкой? Миллионы детей "привыкли" быть беспризорниками. Их всех тоже отстреливать?
Когда я взрослел, бомжей сделалось невозможно много. На вокзалах они лежали и умирали. В испражнениях, в ползающих мухах. У всех на глазах. Некоторые были уже мертвы. Как-то я увидел бомжа, который молча полз на коленях по грязи и снегу, и лицо его, неожиданно благообразное, напоминало посмертную маску. Я видел на этих мученических, опойных, избитых, язвенных лицах печать избранничества.
"Бомжи - партизаны городов. Вот - тайная элита! Последние - это первые!" - так думал я зло и выключал телеящик, где резвились новоявленные элитарии, и шел в город. Я разговаривал с ними, спрашивал про жизнь, давал хлеб. "Хочешь помурлычу?" - подплыла у метро бомжиха, пьяновато-лукавая, похожая на кошку. И вдруг она действительно начала мурлыкать, заглушая шум города, громко, сочно, с хрустом, и шевелила ушами.
Неправдой будет сказать, что все к ним безразличны. Я знал одну старушку, Софью Васильевну, из подмосковного города Пушкино, которая переживала: "Дверь-то подъезда тяжелая, да еще этот... домовой (так она называла домофон), никто не зайдет, а чего им, бедненьким, помирать прикажете?" Ночью вставала, спускалась на лифте и открывала подъезд - впускала бездомных греться. И даже свозила им кипятильник с чашками. Жильцы шестиэтажки ужасно ругались на старуху, но она не сдавалась. И дожила до девяноста пяти.
Кто напишет новый "Архипелаг ГУЛАГ", о наших современниках, бесправных, обреченных на мучения и гибель? Юная Оля Иванова из Краснодара рассказала мне про детскую дружбу с "дядей Володей". Вот ее простой рассказ:
- Дядя Володя жил в подвале в нашем доме. Я познакомилась с ним, когда мне было девять. Он сидел на лавочке и слушал приемник - маленькое радио. Всегда чистый, белье стирал в реке Кубань, не пил. Доброжелательный, приветливый. Ему было лет шестьдесят, худой, невысокий. У него была мечта - поехать на Волгу. Ушел из дому, поссорившись с семьей. Хлопнул дверью и - навсегда. Но правда ли это, неизвестно. Любил детей, делал нам подарки. Сшил мне игрушечную собачку. Сам он завел себе собаку Синьорку - черно-белую, очень ласковую. На день рождения я и две мои подруги подарили ему дешевые электронные часы.
В подвале у него было все обустроено, чисто. Он регулярно подметал в подъезде и около. Но все равно однажды пьяный сосед избил его. Дети кричали, пытались защитить. На собрании жильцов сосед потребовал выгнать "бомжа", и, хотя многим было жалко, приехала милиция, закрыла подвал, а дядю Володю увезли. Когда его забирали, он передал мне на память свою книгу - "Метаморфозы, или Золотой осел" Апулея. Синьорка металась, помчалась за машиной и пропала, так как его не сразу отпустили. Теперь дяде Володе пришлось с утра до ночи находиться на улице. Он простудил почки, его избили. И вскоре дядя Володя умер.
Кто вспомнит о тех, кто уже сгинул? Их так много, сгинувших, что ими можно населить города. Кто заглянет на тот свет, где в светлых рубахах за длинным столом сладко трапезничают неисчислимые покойники - бездомные, погибшие за несколько десятилетий?
В сценарии фильма "Без бомжей", пришедшего мне в голову, сын мэра напрасно твердит свою фамилию. Отталкивает охранника, вырывается, бежит, его лупцуют и топчут. На следующий день отец мечется в поисках сына. Наконец передают, что был вчера в лагере один борзый малый: называл себя сыном мэра, но все они папы римские, лишь бы шкуру спасти. Бронированный автомобиль летит сквозь солнечный день, улюлюкает мигалка... Мэр мчится в лагерь смерти, понимая, что поздно.
Господин Михалев, берегите себя.
4 марта 2011 г.
© Общественный Комитет "За нравственное возрождение Отечества"